Репейник нервничает. Улицы проплывают мимо, он уже сам не понимает, где находится - знает лишь, что за спиной все еще звучат размеренные, легкие шаги, скрипящие блестящей кожей.

Репейник замечает его еще на главной улице, выглянув из-под низко висящих полей своей шляпы - высокого, по-юношески худого, рассеянно-скучающего. Их легко узнать: не то по осанке, не то по мерзотно старательно вычищенным высоким сапогам и лоснящимся перчаткам,  не то по непривычно открытому, настойчивому взгляду.
Мальчишка то появляется, то вновь пропадает в толпе, пока Репейник не понимает, что дистанция между ними сократилась слишком сильно. Юркнув в ближайший переулок, он ныряет за угол в знакомый тупичок и переводит дыхание. Конечно же, парень пойдет вслед за ним в открытую. Он на таких насмотрелся, он знает, как таких устранять.
По крайней мере, пока не слышит за спиной звук открывающейся оконной рамы, легкий вздох и призрачный звон стали.

В конце концов, Церкви открыта каждая дверь.

Он пытается не думать о том, почему удрал, не оглядываясь. В конце концов, Репейник выживал до сих пор, полагаясь на собственные инстинкты - и сейчас они вопили ему о том, что размеренным шагам лучше бы его не догнать. Он пытается бежать изо всех сил, но после шаги рано или поздно вновь звучат за углом - в том же ритме. Он пытается прятаться и красться вперед, используя все свои любимые трюки, но шаги все равно не отстают. Он пытается плутать, но тогда шаги вдруг раздаются из подворотни впереди, и ему приходится сворачивать обратно.

Репейник не глуп, он знает, как пасут и загоняют. Он знает, какие инстинкты послушно ведут его туда, куда нужно. Он так же знает, что эти же инстинкты спасут его, как только пастух совершит одну-единственную ошибку.

Так что в конце концов он просто идет, бесшумно ступая, пружиня мышцы и копя силы.
В раздумьях он не сразу узнает проулок, на который вышел, и не сразу осознает, что шаги за спиной стихли.
Зато огонек папиросы и очертания ружья он видит сразу. Мгновением спустя, когда за спиной раздается вздох и торопливая рысца, он разворачивается, в два прыжка перехватывает парнишку и с наслаждением заезжает ему кулаком в живот. Ещё один разворот - и между ним и ружьем живая преграда.

- Брось ружье! - хрипло командует он.

Три.
Он пытается отступить подальше от преследующего их дула, но мальчик дергается в его руках, перехватив взгляд бестии напротив. Репейник вновь ошибается, отвлекаясь на чужие ремарки - чертовы ублюдки всегда говорят загадками, ему ли не знать - и за это получает локтем в лицо.
Четыре.
Схватившись за нос, он бросает себя вниз и в сторону, на хлюпающую землю улиц, пока парень делает прыжок навстречу спасительнице.
Пять.
Красная кровь быстро смешивается с зеленовато-серой грязью, делая ее цвета красивого, жирного чернозема. Репейник неловко поднимается, зажимая нос, и на мгновение застывает, глядя на это чудо. Кажется, в этом-то и задумка сильных мира сего.
Возможно, им просто надо напоить эту ненасытную землю кровью.
Он закидывает голову, чтобы своя кровь не капала уж слишком сильно, стряхивает чужую с плаща. Его тошнит. Он почти почтительно обходит тонкое тельце с развороченной грудью, бесцеремонно выдергивает самокрутку из зубов Гиены и затягивается сам.
- Срань господня, - выдыхает он, поводя плечами, по которым разливается дурманная расслабленность. - Сраные мы твари. Приказывали же взять живым. Что теперь предлагаешь делать?

Чужой упрек справедлив, но Репейник все равно возмущенно сплевывает на землю кровь, пошедшую горлом - вместе с почерневшим от дыма фильтром от самокрутки.
- Да блять, и вправду, если бы знал, что ты уже с подпаленным фитилем стоять будешь... - обрывается. Знал. Мало того, надеялся на это - шкура еще слишком хорошо знала, как они обращаются со своими ножами.
Дурман мурашками пробирается вверх по шее, водопадом смывает напряжение вниз по позвоночнику.

Они заходят в деревню, старательно разворачивая плечи и держа знамя повыше, судорожно-уверенные, спокойные мины поверх сжатых челюстей. Хунну умны, и словно в издевку нападают на должный принести успокоение картеж, лишь по счастливой случайности не прямо на глазах у тех, кого Церковь должна была успокаивать. Они несут их головы, черногривые, тонконосые, на пиках, и народу это нравится.
А Репейник натыкается взглядом на поганую, зубастую усмешку в рядах стрелков, и содрогается.

Вот эта усмешка и сейчас маячит напротив и чуть снизу. Былого желания вдарить сапогом по зубам, правда, нет: Репейник лишь кривит губы в ответ, вытирая с лица кровь грязным платком.
- Тебя лизать - отравишься, мегера.
Она, правда, отлично его читает. В конце концов, они оба псины, одна бешеная, а другой... А другой готов погнаться за своим собственным хвостом.
- Куда-то он меня гнал, мать, - он качает головой. - Мы могли бы уже три раза закончить, но ему нужно было куда-то меня допасти. Возможно, это даже рядом.
Возможно, его гнали откуда-то но если так... все, что должно было случиться, уже случилось.

Она поднимается и оборачивается взвёденной пружиной, заряжает ружье не глядя, щерится и огрызается.
Говорит, что это плохая идея - и встаёт на изготовку, перехватывая дуло поудобнее.

Он до сих не разобрался, откуда в ней эта лихая готовность - это ли наслаждение происходящим, или болезненная выштрудированность. Он знает лишь, что эта кривая ухмылка и пронзительный взгляд заставляют его думать о том, что стаю шавок, несущихся без оглядки, пристреливают первыми.

Он вдруг чувствует себя усталым и старым.
- Притормози, - он приподнимает руку в примирительном неприкосновении. В мыслях в ответ на ее слова заученным, певучим эхом разносится "милость Божья - для покаявшихся", просится наружу и мешает думать, но Репейник лишь хмурится, поводит головой. - Напрямик мы не попрём. Подождем, пока они его сами искать начнут.

Милость божья - для покаявшихся

Напрягшись, он бы точно придумал пару причин, почему идти вперёд было бы опасно - и стрелок бы, конечно же, подняла его на смех.

Милость божья - для смиренных

Так что он даже не утруждается: лишь, сдвинув труп в канаву на стороне переулка, находит груду ящиков в закутке неподалеку, выбирает поверхность посуше и усаживается, оставляя уголок и для напарницы.

Милость божья - для скорбящих

Пальцы привычно тянутся ко внутреннему карману неряшливого плаща за куревом, но все замедляются, пока не застывают на полпути - вместе с глазами, уставившимися в пустоту.

Милость божья - для голодных

Как же он устал...

- Милость божья - для вас, терпящих! - кардинал вытянулся во весь рост, словно приподнявшись над землёй вместе со словами, и Репейник заметил, как в толпе расслабляются, распрямляются плечи. - И для вас, борящихся, горящих праведным гневом, следующих заповедям Его, уничтожающих тех, кто Его попирает!
Повинуясь чужому жесту, послушник потряс копьем, и голова на нем подпрыгнула в такт словам, пока толпа следила за ней заворожеными кошками.
- Пусть подколотные змеи шипят и кусаются - мы и есть тот сапог, что их раздавит! Наша вера - и есть свет, что слепит их проклятые глаза, и меч, что отрубит их грязный язык, и щит, о который разобьются их ядовитые стрелы!

В толпе раздались ликующие возгласы - кто-то выражал радость узнавания. Речь выходила на знакомые, милые простому крестьянскому сердцу тезисы.
В конце концов, старый Норов отлично знал свою песню - уже какая деревня подряд сдавалась ему без боя. Ему не нужны были ни послушники-подпевалы, ни гимны, ни псалмы - сама толпа служила ему орга́ном. Норову хотелось верить. Хотелось верить вместе с ним.

Пока слова катились дальше, заставляя кардинала распаляться все больше, а толпу восклицать все громче, Репейник позволил себе бочком скользнуть подальше от импровизированной кафедры и потрусить в обход наполненной народом площади. Она протиснулась сквозь толпу куда-то в эту сторону, он успел заметить...