Хумай не говорит на людях; особенно — при гостях. Взгляд отца видит спиной, и читаемые в них мысли простреливают затылок. Отступает в полумрак прихожей, в тёмных одеждах сумев слиться с бежевой стеной. Взгляд исподлобья. Молча. Уверенно закрывает глаза на каждый утвердительный вопрос о светских мотивах приглашения «Саввы, скандально известной». Всё рябит зелёным: душным.

Привкус плесени на языке. Морщит нос, крепко сжимая губы. Указательный палец трёт шейку ружья. Приторно радостная процессия почти утекла в зал — а Хумай заперла бы двери и покинула этаж. И Хумай держится в стороне; пристально следит за отцом, что, лишь на удачу, связан сейчас по рукам. Хладнокровие лица передалось по крови.

Кто заходит в дом, не пожелав ему мира? Нечистые.
Зелёные глаза ощупывают лицо — сказала бы, покойника, но у покойников нет лиц.

Непрошенную легко спутать с прислугой: гостей заперли в бальном зале, а Савву утянули в обеспокоенную толпу служанок — неудачное стечение обстоятельств. И «блаженность», думает Хумай, когда женщины испуганным шёпотом расступаются от танцовщицы, держащей в своих руках предметы погребального ритуала. Тогда её замечает Хорс. Это приговор.

Это начало рассказа о падении дома Джаганнатха.

— Выделить гроб. Хоронить в закрытом. Сердечный приступ, — приказы тяжёлые, как каменные блоки дома. Одним взглядом подзывает Дара: — Со служанками провести беседы. Как всегда, — добавляет опрометчиво. Брат откланивается и покидает место вместе с дворецким и экономкой: людьми с гротескными чертами в плохом освещении подвальных коридоров.

— Хумай, — от тьмы сырой стены отрывается фигура подобно случайно освещённой лампой статуе. Без звука. Без усилия. Дочь своего отца. Хорс накрывает тело работницы простынёй, что оставили разбежавшиеся служанки. — За телом скоро придут. Проследи, — она понимающе прикрывает глаза. И не видит, как отец дёрнул довольно губами.

— Леди Савва, — доброжелателен не к месту, — был рад увидеть вас воочию, — он подходит к ней плавно и бережно замыкает её руки, всё держащие злополучный свёрток, в свои огромные тёплые руки: на вид костлявые, но не ощущаемые таковыми. — О вас ходит много историй и восторженных речей, — свёрток незаметно оказывается только в его руках. — Я передам семье погибшей ваши дары, — он кивает Савве, а в глазах — немая просьба понять.

Что на другой стороне Луны?

Дверь в прачечную закрывается, по-мышиному скрипит от сквозняка. В комнате осталось трое: шаги за дверью в коридоре постепенно стихли и подвал погрузился «в чёрный круг». Труп под белой простынёй кажется живым. Смерть что-то делает с ним: свои последние штрихи. Короткий треск: Хумай из кармана перемещает патроны в ствол. Треск. Это приговор.

Хумай подходит ближе — на расстояние вытянутой руки — и наставляет дуло на Савву.

— Свёрток сжечь, — Хорс вытирает руки проспиртованным платком, — вещи служанки просмотреть на предмет колдовства. И дом той нищенки обыскать тоже.

— Почему ты здесь? — округлённые звуки, намеренно выговариваемый каждый слог, а между ними, в голосе, чьё-то свистящее дыхание — совсем, совсем тихо.

Леди Савва — обращение нелепое и режет слух, жжется незаслуженными регалиями. Из уст главы семьи-основателей и вовсе звучит издевательски, хлестко: Савва делает шаг назад, дальше в угол и тени, пока лорд Хорс приближается к ней с мягкостью хищника. Его руки смыкаются вокруг её дернувшихся ладоней теплой клеткой, жаркой пастью — и те разжимаются сами, выпуская сверток в желании избежать чужих зубов. Она не смотрит на него, не разглядывает лица — потупившись, рассматривает то, как белоснежный краешек его рубашки светится в полумраке, высунувшись из-под расшитого рукава пиджака.
— Благодарю вас, лорд Хорс, — едва-едва хватает знания этикета на то, чтобы присесть в реверансе.

В опустевшей комнате одновременно с щелчками патронов раздается всхип. Савва смотрит на тело под белоснежной простыней, сжимает и разжимает пустые, словно бы осиротевшие руки, а потом скользит взглядом вдоль дула, пока не встречает лицо Хумай. По щекам её бегут слезы.

— Бедная девочка, — выдыхает она вместе со следующим всхлипом, и что-то в её интонации заставляет задуматься, кого именно она имеет в виду. — Не будет ей покоя.
Она двигается мимо ружья так, будто его вовсе нет, и опускается на колени рядом с трупом. Ласково оглаживает края простыни.
— Прости меня, — снова не ясно, к кому она обращается. — Я пришла слишком рано. Не следовало так торопиться, да? Я просто...
Она всхлипывает в последний раз, взмахивает рукой, словно отмахиваясь от своих оправданий, резко вытирает слезы с щек и смотрит на Хумай отчаянно-серьезно.
— Сейчас середина месяца памяти. Нам нужно все сделать по правилам. Это важно! — последний возглас рвет холодный воздух, и Савва вскакивает на ноги. Хватает с ближайшей полки портяжные ножницы, перехватывает их, делает шаг навстречу к Хумай, мимо оружейного дула, почти вплотную — одним стремительным, плавным движением.

Металл холодит бледную кожу, рукоятка издает тихий звон, задев один из эмалированных наростов, пока Савва делает на вышитом воротнике госпожи надрез с палец. Потом вновь шаг назад — и протянутые рукояткой вперед ножницы, ободряющий кивок и доверчиво подставленная гибкая шея:
— Она пришла к нам обеим. Так надо, — говорит тоном весомым, будто дает самое логичное объяснение из всех возможных.

Хорс вышел — и забрал всё человеческое, что оставалось в этой реальности. Всхлипы расползаются по стенам, звучат из-за спины, когда Савва стоит напротив. Хумай это точно знает. Хумай не нужно видеть. Глаза рассыпаются под тяжестью бессонных лет в пыль, от которой даже нет уже слёз.

Бедная девочка.

Везде есть запреты. В доме — запрет на жалость. Губит одного за другим: сперва ум, потом берётся за опустевшее тело. И сейчас оно погружается в ледяную воду — воздух из лёгких выходит свободно по трубе, оставляет живой тусклый след на металлическом затворе. А голос Саввы змеёй течёт по выемкам в подвальном полу и края свежевыстиранной простыни темнеют. Хумай опускает ружьё вместе со взглядом — расслабляет рёбра. Уже тяжело было выдерживать собственное непонимание происходящего.

Дуло ружья ткнулось в спину сидевшей на коленях танцовщицы, привлекая внимание:
— Не богохульст… — росчерк металла перед глазами рассекает звук и до дрожи нестерпимое чувство расползается по шее сосудистой звездой. Хумай резким движением выбивает ножницы из протянувших их рук.
— Ты лежать там будешь, если делать всё «по правилам». Не смей поднимать, — ножницы отлетели к дальней стене. Пальцы левой руки нервно расчесывали шею, где коснулся её металл, пока Хумай двинулась к двери прачечной, чуть толкнув её — достаточно, чтобы видеть часть очевидно пустого коридора.

— Уходим, — дверь открывается шире, под ботинками нервирующе громко трещит мелкая крошка. Хумай бросила быстрый и предупреждающий взгляд назад. Щёлкнув челюстью как насекомое, Джаганнатха пристёгивает ружьё к хлипкому поясу и в два шага оказывается возле Саввы. Она хватает её под локоть и утягивает с собой в коридор прочь.

В комнате остаётся лишь один, края белоснежной простыни темнеют.

— И ты знаешь, кто там?

У смерти цвет — белый.
Тьма проглатывает комнату.

— Едва ли, — бросает тихо, что можно и не услышать в спешке, в которой они петляют по тёмным коридорам. Но на протяжении всего пути по ногам несёт сквозняком.

Пока Хумай не останавливается, вгрызаясь пальцами в руку Саввы собачьей хваткой. В том полумраке разглядеть — лишь очертания. И молчание.